хлеб

[Вульфыч]

Я не помню точно, когда это случилось, и что именно случилось со мной. Я работал на большом заводе, это всё что я мог сказать про себя. Но однажды что-то произошло, возможно мой рассудок не выдержал, впрочем воспоминания об этом погребены где-то очень глубоко в завалах моего сознания. Думаю, случился крупный нервный срыв, или как там это называется, со всеми причитающимися – соплями, корчами и животным воем. Что-то сдвинулось во мне и больше никогда не вернётся на место. В любом случае я продолжил работать на большом заводе, видимо наша передовая медицина быстро вернула меня в строй. Мой мир сузился до завода и комнаты, в которой я обитал, память об остальном мире стиралась день за днём, строка за строкой, но это меня не беспокоило, я не чувствовал никакой пустоты, никакой оторванности от социума, напротив, у меня появилось ощущение того, что я на своём месте, я испытывал чувство… нет, не радости, а правильности, гармоничности происходящего.
К большому сожалению кое-что всё-таки не давало мне в полной мере ощутить сопричастность к происходящему на большом заводе.
Во-первых, это стеклянный витраж с изображением большого завода. Витраж этот был подсвечен изнутри электрическими лампами, рядом находился выключатель. Однажды я даже задержался около него, но меня тот час отвлёк беседой проходивший мимо тренер заводской гандбольной команды.
Во-вторых, это чёрная точка в периферийном зрении, которая появлялась, когда я проходил по коридору от витража. К счастью она мучила меня нечасто, я списывал её на усталость и общую трудовую безответственность.
Но в один из обычных дней я совершил Ошибку. Всем и каждому понятно, что, следуя на рабочее место, необходимо держаться правой стороны и смотреть строго вперёд. Моя Ошибка заключалась в том, что я почему-то Повернул голову и Посмотрел в Другую Сторону. Я поймал в фокус зрения ту самую маленькую чёрную точку. Точка оказалась молодым человеком примерно моих лет, который сидел на подоконнике и ставился по вене чем-то мутным. Баян в его руке дрожал, я очень удивился, как это он не проткнёт вену насквозь.
Я подошёл к этому человеку, пристально наблюдая за его манипуляциями.
- Ты меня видишь, или подошёл в окно посмотреть? – лишённым интонации голосом спросил он.
- Вижу тебя, - ответил я.
Наркоман поднял взгляд, мне показалось, что в его глазах промелькнуло удивление.
- Да, я тебя вижу, ты сидишь на подоконнике и ширяешься, - сказал я больше для себя, чем для него, пытаясь осознать происходящее.
- Не долечили. Пиздец тебе, Сеня. Меня, кстати, Засоргос зовут, можно просто – Заса.
- Ага… А почему это мне пиздец? – удивился я.
- Разрыв шаблона, все дела, - рассеянно ответил молодой человек со странным именем, - Ты зачем голову повернул? Не знаешь, что за это бывает? Гандболистов не помнишь?
Что-то смутное заворочалось внутри меня. Что-то страшное. Те события, после которых я сдвинулся. Гандболисты. Врачи. Заворочалось и снова застыло.
- Нет, не помню, - я почесал затылок, - Знаю только, что сейчас совершил ошибку.
- Ну, деваться-то некуда, ты теперь снова пылинка на витраже, и рано или поздно за тобой придут.
Тут я спохватился, ведь рядом с нами ходили люди в пиджаках и касках. Засоргос спрятал баян в кожаную сумочку, с какими ходили врачи начала двадцатого века, и будто бы ощутил мою тревожность.
- Не волнуйся, они нас не видят, есть такая штука, я её называю «психологическим блоком», в честь известного поэта, - Засоргос улыбнулся, - Так вот, этот не позволяет человеку в пиджаке или в каске видеть то, что невозможно в рамках его восприятия. Только подумай: чел сидит на подоконнике большого завода и вмазывается. Невозможно себе представить, правда? Вот они и не могут, в башне срабатывает какое-то реле и ширяла превращается в незаметную точку на периферии зрения.
- А меня почему не замечают?
- Человек, который беседует с ширялой – это тоже слишком, не находишь? Ты выпал.
А теперь уходи, может блок ещё сработает, и ты меня больше никогда не увидишь.
Я словно во сне проследовал на рабочее место и приступил к исполнению должностных обязанностей. Только не во сне, нет, а наоборот – словно проснулся. И мне стало страшно, так страшно, что я решил записаться в заводскую гандбольную команду, вернуть потерянную гармонию, перестать быть пылинкой на витраже. Последние слова в моей голове прозвучали голосом Засоргоса. Я зажмурился и принялся массировать виски. Крыса, Корова и Бегемот посмотрели на меня с подозрением. О боже, как я назвал этих трудолюбивых людей? Откуда взялись эти прозвища? Что поделать, если они выглядят именно как крыса, корова и бегемот? Противоречащие друг другу вопросы потолкались внутри черепной коробки, да и развеялись.
В тот же вечер я поспешил к тренеру заводской гандбольной команды. И как я раньше не замечал его влажных глаз и детских туфелек?
Старичок серьёзно посмотрел на меня и предложил постоять на воротах. Я согласился.
- Вратарь, - сказал он на первой тренировке, - Это особая ответственность, руководство ставит чёткую задачу занять никак не меньше первого места. Пропускать мячи нельзя!
Он также сказал, что главное для голкипера – это поза, и сразу же продемонстрировал: ноги немного шире плеч, спина прямая, руки согнуты в локте и подняты вверх. Сказать, что я был потрясён, значит не сказать ничего. Принимая позу гандбольного вратаря, тренер преобразился, стал монолитом, памятником решительной обречённости, последним рубежом между Порядком сетки ворот и Хаосом враждующих команд. Я подумал, что именно в такой позе безоружные зэки противостояли немецким танкам: руки в таком положении, что могут говорить и о сдаче, о согласии с неотвратимостью поражения, но в то же время подчёркивают готовность принять его с гордостью, с матерной песней. Это сродни порванной матросской тельняшке.
- Теперь ты, -сказал тренер и снова превратился в старичка с лицом ребёнка-аутиста.
Я подтянул штаны и стал на ворота. Против меня вышел долговязый нападающий в красно-зелёном спортивном костюме. Его руки были так длинны, что, казалось, волочатся по полу. Первый мяч пришёлся в корпус, и поза моя, и без того не отличавшаяся твёрдостью, совсем расплылась. Вторым броском гандболист направил юркую кожаную сферу прямо в голову. Я потерял сознание.
Очнулся я от того, что тренер поднёс к моему носу вату с нашатырём, я открыл глаза, и увидел его лицо напротив своего, из груди непроизвольно вырвался крик ужаса.
- И этот обосрался, - пробормотал старичок, - Ребя, в медсанчасть его.
Две недели я пролежал в своей комнате почти без сознания, сотрясённый мозг болел и глючил, я видел на своём подоконнике то Засоргоса, который что-то подогревал в чайной ложке, то черноволосую девушку с лёгкой восточностью внешности и грустной улыбкой. Когда же я снова пошёл на большой завод, то увидел Засоргоса на том же месте, что и впервые. Он насыпал в салфетку белого порошка, свернул в шарик, и проглотил получившуюся бомбу. Потом замахал руками, и проходящие мимо пиджаки и каски ускоряли шаг. Я хотел было подойти к своему старому знакомому, но он повёл себя странно, вздрогнул, глядя куда-то в конец коридора, нахмурился. По коридору шёл начальник большого завода, вся его плотненькая фигура, короткие ножки, матовая лысина, источали уверенность крепкого хозяйственника, да и вообще твёрдость молодого ещё мужчины-сорокетника. Странным было то, что в руке начальник держал колотушку-дамару (я такие видел у буддистских монахов на картинках) и ритмично ей покачивал. Никто кроме меня это даже не замечал. Кроме меня и Засы, который спрыгнул с подоконника и ринулся ко мне, схватил мою руку, и мы вместе помчались куда-то вниз по ступенькам. Остановились в каморке уборщиц, нас конечно никто не заметил.
- Фуф, - выдохнул Засоргос, - Всё этот крокодил ёбаный, говорила мне Запра, нехуй, мол, по центру иглиться им, не слушался, хорошо сегодня ещё двинуться не успел, только витаминку повезло вырубить. А они тоже вырубают, только у них хлеб покруче, за малым не спалился, да и ты тоже, видел колотушку у него в руках?
- Видел, - пробормотал я, - А что это он? Что вообще… всё это? Заса, я так больше не могу.
- Если бы он увидел, что ты видишь его дамару… Сразу бы гандболистов вызвонил.
Наткнувшись на мой непонимающий взгляд Засоргос глубоко вздохнул.
- Ладно, виду ты совсем не отстреливаешь, в любом случае тебе пиздец, если уж тренер и Длинный дурь не выбили, так хоть узнаешь что к чему.
Мы присели у батареи, рядом уборщицы шумно пили чай. Повисло молчание, мой собеседник будто ждал, что я заговорю первым. А у меня внутри рушилась гармония большого завода, и освободившееся пространство занимала пустота, как бы глупо это ни звучало, в то же время рождалась мрачная радость осознания того, что я больше никогда не пройду на рабочее место, и моя сопричастность не приведёт меня в комнату, где я жил. Мгновения спустя и эта радость опустела.
- А почему тебя так странно зовут? – наконец спросил я, и удивился тому, как зазвучал мой голос – будто под водой завели старинный патефон.
- У меня отец был адмирал, - рассмеялся Засоргос, - И когда на тогдашней… Хм… Политической арене появился Хлебороб, он понял, что после разрушения Большой страны появится страна маленькая , но ещё круче, так сказать концентрированная. И подумал мой папаня, что сыну нужно имя соответствующее – прогрессивное, революционное. Засоргос значит «за социально ориентированное государство», только Хлебороб срал на революцию, эволюцию и прочее, он пошёл дальше, сразу провёл и раскулачивание, и, ебать его, НЭП, и застой включил. Так что звучные имена, прости за каламбур, не прозвучали, в маленькой стране и имя должно быть маленькое – вова, например. Ха! А кореш батянин знаешь как дочь назвал? Запробела. Сам догадайся почему. Хорошей девчонке жизнь испоганил, ну да ты сам её видел, когда…
Засоргос хлопнул себя ладонью по рту.
- Так это ты с ней приходил, когда я в комнате валялся, - сообразил я, - Выходит это были не глюки?
Язык мой – враг мой, - вздохнул Заса, - Особенно под витамином. Ну а глюки, дружище, понятие весьма относительное. Что до Запробелы, то да, приходила она к тебе, я показал дорогу, очень уж ей хотелось на такого долбоёба поглядеть… Ладно, что ты насупился? Ну кто ты если не долбоёб? Сидел бы себе тихо, так нет же, лезет. Ну не нравится матерное слово? Да, меня Запробела за такой базар сильно ругает, культурная она, назвала бы тебя бодхисаттвой , или ещё как покруче. Результат в конечном счёте один: она вон на колёсах, а я на игле. Только ты не думай, у нас никаких шуры-муры, мы с ней как брат с сестрой, вместе в закрытой школе учились, куда нас отцы-адмиралы пристроили. Так что…
Засоргос залихватски мне подмигнул, я дружески толкнул его локтем в бок и зарделся – девушка из глюка мне правда ох как понравилась.
Уборщицы зашушукались громче, и я обратил внимание, что они больше не пьют чай. На жирную газету «советский район» одна из них высыпала горку тонконогих грибов, остальные начали быстро-быстро их есть. Я насчитал, что каждая съела штук по семьдесят, Засоргос ответил, что, мол, куда им, от силы по пятьдесят.
- А как ты вообще на большом заводе оказался? - спросил я просто для поддержания беседы.
- Да как и ты, наебали меня, работал на канатке, пока её не спилили. Однако уходить надо, - сказал Заса, - Не знаю кто их надоумил, но они ж когда нажрутся, сразу всё увидят, а может даже что-то поймут, такой вой поднимется!
Мы вышли из заводоуправления на саму территорию большого завода, а за спиной всё звучали неистовые крики, прерываемые упругими ударами кожаных мячей.
- Ты знаешь, Сеня, что некоторые ширялы называют наркотики хлебом? Делай выводы, - произнёс Засоргос.
И мы пошли куда-то промеж гремящих цехов, в смраде серы, смертельного производственного травматизма, и безысходности. Я не протестовал, хоть и не понимал куда мы идём. Я вспоминал. Я видел это всё до того, как меня вылечили. Правду сказал Засоргос, вылечили не до конца. Мы остановились около одного из цехов, где не так шумело – видно машина внутри сломалась. Мужчины с серыми лицами безмолвно вносили и выносили детали. Они даже не матерились, пожизненное посылание по матери намертво въелось в бельма их физий.
- Ты вообще понимаешь, что производит большой завод?
Я покачал головой, теперь я уже ни в чём не был уверен.
- Думаешь удобрения, кислоту, и прочую такую хуйню? – продолжил Засоргос, - Нет, не угадал. Он производит отходы.
Я взглянул на огромные, в десятки метров высотой, горы грязно-белых отходов.
- Как так? – спросил я.
- Видишь ли, тут всё наоборот, - пояснил Засоргос, - Всё очень просто: то, что фасуют пиджаки и каски и есть отходы, а продукт складируют в виде свалки. Что тут поделаешь, это конспирологическое наследие Большой страны, завод-то построили именно в ней, да и Хлебороб империалистов побаивается, вот и не стал ничего менять.
- Так зачем же тогда эти отвалы?
- В каком-то смысле большой завод действительно производит удобрения, на которых потом вырастает хлеб, только не тот, что в виде кирпичей лежит на полке магазина рядом с минеральной водой. Этого хлеба появляется всего один колосок раз в год, проходит ритуальная Жатва, потом уже Дожинки и всё прочее. Так вот каждое зёрнышко этого колоска – такой хлеб, который даже я бы побоялся жрать, в одной книге написано, что тот, кто употребил зёрнышко становиться Потоком, да не так вот, на словах, а реально прочухивает, что он – это Дао, а Дао – это он.
Про это конечно лучше бы Запробела рассказала, да она где колёса свои глотает.
- Так куда мы идём? - спросил я, когда последний гремящий цех остался за спиной.
- Мы идём как раз Жатву смотреть, она именно сегодня будет, - ответил Заса, и мне показалось, что в его голосе зазвенел страх, - Пока витамины мажут мне не страшно, а ты, я вижу, такой любопытный, что сам бы до всего докопался, только с большими потерями. Так что лучше уж сразу.
- Так вот начальник большого завода с колотушкой ходил предварительно захавав последнее зёрнышко прошлогоднего урожая, - снова заговорил мой провожатый после минутной паузы, - Это ритуал такой, духов они так отгоняют или что, хуй их разберёшь.
Засоргос был прав, меня подхватила какая-то сила, желание взглянуть на колосок. Будто бы с ним связано важное событие, будто бы это хоть что-то может изменить.
Мы долго шли вокруг колоссальных конусов производственных отходов, а Засоргос пояснял:
- Все эти горы расположены в строгом соответствии с определённой схемой, Хлебороб пробил это во время своих поездок в Америку, тамошние индейцы по таким же принципам строили свои города и пирамиды. Потому и китайцам отказал, они тоже хлебушка откушать захотели, будто своих приколов мало. В любом случае Хлебороб строго-настрого запретил нарушать композицию. Вообще так называемое руководство Большой страны было повёрнуто на всяческих культах, ну это и заметно. Кстати тот витраж не зря привлекал твоё внимание. Ведь привлекал?
Я утвердительно кивнул, увлечённый рассказом Засоргоса.
- Ну так вот, - продолжил он, - Его привёз из Тибета то ли Брега, то ли ещё Коба, ну точнее не его, а стекло, из которого местный мастер Штерн и вырезал витраж. Говорят, могущественный был мистик, его потом то ли расстреляли, то ли он в Манчжурию иммигрировал, а витраж всё стоит, начальники его любят, а я, честно говоря, побаиваюсь, веет от него какой-то нездешней пустотой.
- Пылинка на витраже, - шепнул я.
- Да, красивая фраза, мой отец придумал, - отозвался Заса, - Это всё равно что иголка в жопе, или бревно в глазу.
Вот так за беседой мы приблизились к огромной металлической конструкции неизвестного назначения (впрочем, рядом не было ни одной конструкции, назначение которой знал бы хоть кто-то), и, рискуя сорваться, вскарабкались наверх. Нас нельзя было заметить в сплетении швеллеров, труб и проводов, зато мы прекрасно просматривали площадку на вершине одной из гор.
Когда солнце коснулось линии горизонта и склоны окрасились угрожающим багрянцем, ритуал Жатвы начался.
На площадку поднялась заводская гандбольная команда в полном составе и образовала широкий круг, игроки стояли спинами к центру образованного круга. Я бы сказал, что их лица окаменели, но они и так были каменными. По какому-то незримому сигналу все гандболисты приняли вратарскую позу, и я мгновенно понял для чего древние друиды построили Стоунхендж.
А потом я увидел колосок. Он появился в один миг, не вырос, а будто проявился, будто он всегда был здесь, и на несколько минут мне привиделось, что вся поверхность земли и гор покрыта густым, созревшим хлебным посевом, и в этом бескрайнем посеве шёл Хлебороб. Он улыбался, его широкая сухая ладонь по-отечески касалась верхушек колосьев, и колосья упруго пригибались. Как только Хлебороб прошёл на окружённую гандболистами площадку, весь посев исчез, казалось, он сжался в один колосок – суть всех сущих колосьев.
Откуда-то появился начальник большого завода в своём костюме и белоснежной каске. Он с почтением передал Хлеборобу ритуальный стальной серп.
И тут что-то пошло не так, это стало понятно по тому, как дрогнуло оцепление.
Засоргос схватил меня за плечо и указал куда-то рукой.
Я увидел девушку в чёрном кимоно, она легко бежала вверх по склону, в её тонких пальцах была сжата длинная небесно-голубая лента. Это была Запробела, я узнал её сразу.
- Вот дуррра, -горячо зашептал Засоргос, - Обожралась чего-то не того. Прибьют её сейчас.
Один из гандболистов едва заметно взмахнул рукой, воздух прочертила светло-коричневая полоса, и девушка покатилась со склона, поражённая смертоносным мячом.
Я рванулся вниз, Засоргос замешкался, его обуял ужас, видно действие витаминов сходило на нет. Тем временем верхушку горы залило ослепительное красно-зелёное сияние, никто и не заметил меня, бегущего вниз по склону. Я упал рядом с Запробелой на колени и вдруг увидел всё со стороны. Мы – рисунок на рисовой бумаге. Умирающая гейша и склонившийся над ней печальный самурай. Фон – гора Фудзияма.
- Пылинка на витраже портит вид, - очень отчётливо произнесла Запробела и из её расширенных зрачков пахнуло опасностью.
Я понял.
Подошёл трясущийся Засоргос.
- Позаботься о ней, - крикнул я и побежал мимо вонючих цехов, по лестнице - и к витражу. Кто-то из касок всё же успел задеть меня разводным ключом, кровь из разбитой головы лилась по щеке и шее, но боли почти не чувствовалось.
Я щёлкнул выключателем. Лампы под стеклом погасли. Проектор выключился и изображение исчезло.

"Это были последние страницы из дневника Семёна, переработанные мной в какое-то подобие рассказа, может быть кто-то прочтёт. Сам он в какой-то момент перестал вести записи, а дневник и вовсе выбросил. Я подобрала. Что же случилось? Тибетский калейдоскоп погас, и вместе с ним погас весь этот чудной диафильм. Остался пустой холст. И большой завод, и дворцы изо льда, каски, пиджаки, даже хранилища книг - всё потеряло очертания. Осталось только поле от горизонта до горизонта засеянное пшеницей, и мы пошли по нему. Сеня больше не произнёс ни слова. Мне кажется он не верит, что эта земля когда-нибудь сможет родить что-то кроме хлеба".
Запробела.